По немногим событиям обыкновенной жизни простых людей можно увидеть отчетливые штрихи высшей, иной жизни…

Ну вот, скажут, батюшка опять о смертизаговорил… Но послушайте! Это же на самом деле не о смерти совсем, а о жизни, но только о жизни иной, о той, которая не знает пределов и границ, а только обозначает себя здесь, на земле, как художник-мастер несколькими штрихами обозначает приметы будущего полотна, и уже этих нескольких штрихов достаточно, чтобы узнать руку Мастера. Вот так и по тем немногим событиям самой обыкновенной и ничем не примечательной вроде бы жизни самых простых людей, на протяжении совсем небольшого времени – если только приглядеться, можно увидеть отчетливые штрихи той, высшей, иной жизни…

С Людмилой я впервые увиделся… вот не помню точно, когда, но точно знаю, что в один из первых моих приходов в местную нашу поселковую больницу… То есть не так сказал. Я приходил и раньше, но так… эпизодически. А тут мы решили организовать ежемесячный молебен, и вот в числе самых первых его посетителей − весьма немногочисленных, надо сказать – непременно присутствовала эта самая Людмила. Я всегда заранее, перед тем как прийти в больницу, «бросал клич», чтобы желающие принять участие в молитве подтягивались в фойе к такому-то времени. Санитарочки обходили палаты и опрашивали всех, кто так или иначе способен передвигаться, зазывали их на молитву. И вот, собиралось… когда три, когда пять человек поначалу, но всегда в числе их была Людмила. Так что она была одна из первых наших молитвенников, если можно так сказать.

Её привозили всякий раз на коляске, у неё было что-то вроде рассеянного склероза, как я понимаю. И вследствие болезни ей было трудно распознавать смысл речи, и она, бедненькая, напрягалась, морщила лоб, не в силах понять, что ей говорят, но если говорящий был терпелив и настойчив – она понимала, о чем идет речь, радовалась этому и отвечала по существу, только память подводила её, и она через какое-то совсем короткое время могла начать переспрашивать о том, на что получила ответ минуту назад. Но всякий раз, с любой темы, с любого вопроса она непременно переходила на один: «Батюшка, у меня там сыночек в палате лежит… Вы подойдите к нему, подойдите, пожалуйста!»

И таким это всегда говорилось голосом, взволнованным и обеспокоенным, что отказать было просто никак невозможно, хоть и бывали дни, когда мне сразу после молебна нужно было спешить на отпевание или по другим делам. Но приходилось идти в палату.

А там был Толик.

Это был уже лет около шестидесяти, очень бледный и болезненного вида, лысый мужчина, худощавый, с впалой болезненной грудью, по виду − пожилой и послушный мальчик. И как-то без лишних вопросов было понятно сразу, что он чуть ли не всю свою жизнь проболел, и не было у него ни семьи, ни детей, ни многих обычных мужских и человеческих радостей… В отличие от мамы, у которой были затруднения с восприятием речи, Толик понимал всё ясно, схватывал на лету и ум имел живой и подвижный. Он как-то сразу и быстро понял, что такоеисповедь, и согласился на предложение его поисповедовать и причастить. И Людмила тоже с радостью откликнулась на такое предложение. К счастью, оба они оказались людьми крещеными, и хоть мало что знали о церковной жизни, но как-то очень радушно и просто, с радостью воспринимали всё, что говорил священник, и потому общаться с ними было, в общем, легко.

Примечательно, что палаты, как известно, разделяются у нас на мужские и женские, но Людмила с Толиком находились в одной, и это воспринималось как должное. Настолько они были неразлучны – мама и сын. Неразлучны в любви, заботе и всегдашней взаимной поддержке…

− А мы тут молимся, молимся, батюшка всё время, – отзывалась Людмила на мои слова о том, что надо, мол, молиться. − И утром молимся с Толиком… вот «Отче наш» читаем и ещё это… «Богородице Дево»… И вечером… Мы всё вместе делаем… помогаем друг другу… И иконки у нас тут есть, – кивала она на простые ламинированные иконки на тумбочке у окна.

Людмила рассказывала о своей жизни, совсем-совсем простой и безыскусной, о том, что муж был жестокий и бил её страшно, особенно когда бывал пьян, а пьян он бывал регулярно, и вот этот-то – кивала она на Толика – всегда заступался за меня, за штаны его хватал пьяного, кричал: папа, не надо, не надо, не бей маму!.. Ну, и ему доставалось… А что делать… Терпели. Жаловаться? Кому? У всех своя жизнь и свои проблемы… Да и как на селе бывает: жалуйся − не жалуйся, а тяни свою лямку. Деваться некуда… Но было, батюшка, признаюсь, так невмоготу, что я уже подумывала руки на себя наложить и совсем уж было решилась на это, а тут вдруг однажды муж мой домой не пришел, и всё закончилось. Замерз пьяный. Ну, и больше я уже замуж не выходила, так и жила, сама детей воспитывала…

Как потом оказалось, у неё был ещё один сын, немногим младше Толика и очень на него похожий. Он жил в Николаеве, и, может быть, именно по этой причине, из-за известных событий на Украине, не смог забрать маму и брата к себе, ну и по своим каким-то причинам не мог перебраться в Почтовое… не стану судить, жизнь сложна и всякие бывают обстоятельства. Знаю только, что Людмила с Толиком заканчивали свои дни хоть и в больнице, но не в полной заброшенности, а кто-то из близких за ними присматривал. Так что им здесь было… ну вот как сказать? Хорошо? Ведь нет же. Плохо, конечно. Но, может быть, лучше, чем некоторым, у кого совсем уж родственников никаких и кому совсем никто не помогал, и к кому совсем никто не приходил и не интересовался их здоровьем и самочувствием…

Толик в первый же мой приход попросил новый крестик (у прежнего отломилась дужка), и когда я ему крестик принес – самый простой, деревянный, на веревочке – он был рад, как ребенок, и сиял от счастья. Крестик этот я сам надел ему на шею, и он больше его уже не снимал. Толик был лежачий больной, у него было какое-то тяжелое и запущенное заболевание ног, а на лице отобразилось и приняло уже вид обычного – выражение непреходящего страдания. Мне ещё потом рассказывали, что Толик всё переживал за маму: «Как она будет без меня, если я раньше умру?», а Людмила переживала за Толика: «Если я раньше умру, как он без меня будет?». Даже в таких вопросах они думали не о себе, а о благе друг друга.

Не скажу, чтобы прямо вот уж часто, но иногда и я думал о них… о маме с сыном. Об их жизни, совершенно отдельной, далекой и непонятной для большинства из нас… Ведь это же в самом деле очень трудно, – думал я, – день за днем, месяц за месяцем болеть, догадываться, вероятно, что − безнадежно, и не выходить из палаты, и лежать и мучиться, думать, думать непрестанно… о чём? понимая, что, в общем, мало кому до тебя по-настоящему есть дело… Нести этот крест, понимая, что там – за стенами больницы − идет другая, настоящая, как кажется, кипучая жизнь… Но уж во всяком случае, посещение больницы и особенно общение с Людмилой и Толиком заставляло меня иначе взглянуть и на собственную жизнь с её (порой сильно преувеличиваемыми) трудностями и скорбями, которая по выходе из больничной «юдоли печали и плача» в самом деле виделась мне и легкой и радостной.

Два раза я успел и маму и сына исповедовать и причастить, да и особоровать. Но вот в один из последних приходов в больницу (уже не на молебен, а в другую палату − для причащения) раб Божий Володя − добрый человек, наш прихожанин, который работает в больнице электриком, а заодно переживает за больных и многое старается сделать для них и делает доброго − вот он шепнул мне, чтобы я заглянул к Людмиле с Толиком хоть на минуту, потому что «Людмила-то уж очень плоха». Я действительно заглянул, и как-то первое, что бросилось в глаза – это то, что оба они – и Толик и Людмила − как-то резко и заметно сдали. Это даже странно было, потому что всё-таки люди хоть и родные, но болезни-то у них разные, а тут как будто одна болезнь, и «угасание» общее на двоих. Удивительно… В палате были медсестры, врач, что-то они возле Толика обсуждали, так что я не стал задерживаться, а только поприветствовал Людмилу и Толика − пожал ему сочувственно локоть. Он ещё посмотрел так − страдальчески и просительно, как смотрят все, кому уже трудно что-то объяснять, но кто просит молитв, поддержки, помощи…

И я ушел. Молился, как мог. А через несколько дней Володя сказал мне, что Толик неожиданно умер.

− Мы все думали, что Людмила первая умрет, − рассказывал он, − и всё переживали, как же Толик без неё будет. Они ведь так привязаны друг ко другу, а вот оказалось, что Толик первым ушел… Что-то ему резко поплохело… Говорят, вроде тромб оторвался… Бедный, только всё звал, кричал: Лена, Лена…

− А кто это – Лена?

− Да сестричка там одна молодая, всё присматривала за ним… Но и Лена уже помочь ничем не смогла… словом, умер Толик. Вот в Бахчисарай, в морг отвезли… А Людмила… вот ведь удивительно, батюшка, она, понимаете, ещё перед самым тем, как Толик умер, в беспамятство впала, ну, вроде комы. То есть она иногда в сознание как бы приходит, но ничего не осознаёт толком. Так что она даже и не поняла, кажется, что сын её умер. И это ведь тоже промысл Божий… Каково бы ей было это всё понять… И так страдает, а тут ещё такое…

На следующий день мы договорились Людмилу особоровать, а если получится − и причастить. В эту же палату пришла ещё одна больная, наша прихожанка Анастасия, лежавшая тогда в больнице. И вот я пришел. Людмила уже была действительно как будто в коме. Так что мы решили её, как исповедавшуюся и причащавшуюся ранее, особоровать. Но когда я ей «на всякий случай» стал задавать вопросы об исповеди, о причастии – она неожиданно открыла глаза и стала отвечать связно и четко, только пожаловалась, что ничего уже не видит. Так что удивительным образом её удалось не только особоровать, но и поисповедовать и причастить… Я понимал, конечно, что эта наша встреча − прощальная. Напоследок погладил её по голове, а она снова открыла невидящие глаза и как-то так посмотрела иным уже, неотмирным и ясным взглядом, как будто видела то, что всем нам раньше или позже предстоит увидеть… На том и расстались. А я всё думал о Толике, о том, что он в морге… и хорошо бы его отпеть…

Но размышлять мне особенно было некогда. Это был насыщенный событиями день, канун Рождества святого пророка Иоанна Предтечи. И вскоре после причащения я отпевал школьную учительницу прямо в фойе школы, и много народу пришло, и всё утопало в цветах… а потом я вернулся в храм и думал ещё успеть до вечерней службы почитать правило. Но тут неожиданно оказалось, что возле храма меня уже ждет машина, чтобы отпеть какого-то мужчину в Заветном. И я поехал.

Приехали. Очень простой сельский дом, крохотный дворик с обычным виноградом и прочей зеленью, с абрикосовым деревом посередине, а под ним в тенечке – гроб. А в гробу – Толик. Вот те раз! Как же я обрадовался! Так мне хотелось его отпеть, и вот – Господь всё устроил. Отпел я Толика тихо, неприметно, как он и жил, в присутствии буквально двух-трех человек, но и радость какая-то особенная, тихая сопровождала это отпевание, как это бывает, когда человек действительно «упокоился во Господе».

Потом я вернулся в храм, отслужил вечернюю службу, а уже после службы мне сообщили, что в больнице умерла мама Толика – Людмила. И на следующий день я в том же дворике, где вчера отпевал Толика, отпевал его маму. И снова мне было радостно той особенной радостью, которую, наверное, неверующему трудно понять и которая уж точно никакого отношения не имеет к смерти, а именно что к жизни, к тому, что Господь так очевидно и просто дарует самым простым и неприметным, убогим, но добрым людям… Тем, о которых Он Сам сказал:Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное… (Мф 5,3)

Во время отпевания дул ветер, иногда даже порывами, а свеча, воткнутая в земельку, завернутую в платочек и лежащую в ногах у Людмилы, всё горела и горела… И догорела благополучно до самого отпуста. «Совпадение», − скажет кто-нибудь. Что ж, можно и так сказать, только надо добавить – совпадение жизни. Божественной и человеческой.

И так будет правильно.